Не может В.Познер не думать о том, что будет после земной смерти. Несмотря на то, что время от времени он отчаянно восклицает, что я, мол атеист, я ему не верю. Да и сам он себе, наверняка, не верит. Наверное,его “атеизм” направлен на действия иеархов православной церкви России, реакция на их земные утехи. Он то, знает, что все их красивые “духовные слова” ничего не стоят, потому-что за ними нет великих и чистых церковных дел. Об этом говорит всем нам Святое Писание, Библия: “Вера без дел мертва”. Думаю, он понимает, что церковь жива, а вот её вожди, духовно мертвы. Вообщем, это касается и других христианских церквей, католических и протестантских. Но на теле православной церкви это особо видно, это выпукло, это кровоточит. А вот о Создателе жизни, о том, где Он, предстоит ли встреча с Ним, Познер думает. Я очень надеюсь на это. К сказанному, наверное уместно будет напомнить и другие строчки, которые я недавно написал к другому его интервью.
Приближаясь к той великой черте, после которой заканчивается земная жизнь, мы вспоминаем прошлое, и говорим о тех сокровенных мыслях, которые до этого произносить не хотели. Боялись, стеснялись, что, мол, испортят они наш высокий нейтральный имидж. Но когда уже совсем близко ощущаешь небесное дыхание Бога, тогда понимаешь, нехорошо уносить эти мысли с собой, их надо оставлять здесь на земле. А вдруг, они послужат будущему поколению, а вдруг, они помогут им, этим девочкам и мальчикам, не отягощённым страшными воспоминаниями их родителей, их дедов и бабушек. И все, кому предстоит встреча с Богом, интуитивно чувствуют вопрос Творца: Во всём ли ты покаялся, призвал ли к покаянию других? Мне кажется, подобное происходит сейчас с умнейшим Владимиром Познером. Говоря о прошлом, он старается очистить себя и нас перед будущим. Может быть, я неправ, может быть, только я так думаю. В такие минуты я стремлюсь подойти к подножию Креста, и спрашиваю об этом у Него. Но Он молчит, только смотрит на меня любящими страдающими глазами. В них ответ всем нам. Но каждый должен услышать его индивидуально.
Михаил Моргулис
Депутаты Государственной думы решили приостановить внесение так называемого «закона Познера», который должен запретить иностранцам порочить российских чиновников в телеэфире. На такую уступку наши избранники пошли после того как виновник разработки законопроекта, Владимир Познер, в минувшее воскресенье в своей программе принёс извинения за оговорку месячной давности. Только за оговорку. В декабре он, напомним, нечаянно назвал орган, проголосовавший за «закон Димы Яковлева», Государственной дурой. О том, чем наша страна была и остаётся для него, гражданина Франции, США и России, почему он не хочет порадовать депутатов, уехав отсюда, Владимир Познер рассказал в интервью «Фонтанке».
..
Наш первый разговор с Владимиром Познером состоялся ещё тогда, когда Россия только готовилась ответить Америке на «акт Магнитского». Мало кто мог предположить, до чего мы дойдём в своём ответе. И в ту пору журналист критиковал за бессмысленный и бесполезный закон Соединённые Штаты.
– Другая страна считает возможным объявить энное количество граждан нашей страны персонами нон грата, заморозить их банковские вклады и публично, без доказательств, назвать их соучастниками убийства. Я – против, – говорил тогда «Фонтанке» Владимир Познер. – Это испортит отношения. И главное, это ничего не изменит. Если кто-нибудь думает, что в результате у нас поймут, что надо как-то по-другому себя вести, то это же заблуждение!
Потом парламент принял «антимагнитский» закон, который называют ещё «законом подлецов». В программе «Познер» 23 декабря её ведущий сказал: «Способ мышления, который продемонстрировала Государственная дура… Простите, я оговорился: Государственная дума. Поражает… Когда отдельно взятый человек принимает какое-то решение – это касается его собственной жизни. Когда люди, представляющие страну, принимают решение, которое, на мой взгляд, я это подчёркиваю, выставляет страну на посмешище, в этом нет ничего хорошего».
В Думе усомнились, что оговорка была нечаянной. Депутат Андрей Луговой высказался в эфире «Эха Москвы»: «Познер очень умненький такой паренёчек-то. Вот мы и всем такого рода паренёчкам и дадим… Пенделя таким под задницу – и до свидания». (Напомним, что сам Луговой вернулся в Россию из Великобритании на фоне “полониевого скандала”, англичане считают его виновным в убийстве, по возвращении он был избран в Госдуму.) Депутаты согласились: Познер «слишком хорошо устроился в этой жизни», гражданин США и Франции, он «последние десятилетия живет только за счет того, что работает на государственном канале». И приступили к разработке «закона Познера»: о том, что обладатели иностранного гражданства не имеют права порочить Россию в эфире федеральных телеканалов.
Разработка законопроекта забуксовала. Если принять предложенные авторами формулировки, то получалось, что порочить Россию нельзя только иностранцам, а россиянам вроде как не возбраняется. А если исключить вопрос о гражданстве, выходило ещё хуже: закон о том, что нельзя порочить Россию. Но депутаты в течение всего января упорно повторяли, что вот-вот, буквально на днях, внесут законопроект.
Спасательный круг им бросил 27 января сам Владимир Познер. В программе, гостем которой был Юрий Башмет, он принёс извинения за оговорку с «государственной дурой». Но подчеркнул: только за оговорку. За победными ответами одного из авторов идеи депутата Старшинова так и слышался вздох облегчения: он назвал январские действия Думы в отношении Познера «последовательными и твёрдыми», а извинение журналиста – реакцией на них. И сообщил: внесение закона откладывается. И тогда «Фонтанка» попросила Владимира Владимировича ответить ещё на несколько вопросов.
– Своим извинением вы, так получается, избавили депутатов от достаточно неловкого положения, в котором они оказались. Зачем пошли на этот компромисс? Вас действительно пугал запрет на работу в России?
– Странно, почему компромисс? Сделал я это, конечно, не для депутатов. И меня совершенно не пугает запрет на работу на государственном телевидении – ведь об этом речь. Кстати, пока шла вся эта шумиха, я получил несколько предложений от негосударственных телевизионных и радиоканалов. Я считаю, главное из того, это не моя оговорка, а то, что я тогда сказал, что не согласен с президентом Путиным. И я хотел это подчеркнуть.
– И всё-таки: насколько реальна была опасность, что Первый канал прекратит сотрудничать с вами?
– Думаю, близка к нулю. Если бы эта идея была превращена в законопроект, он должен был бы поступить в комитет по СМИ – и еще вопрос, был бы он рекомендован или нет. Но если был бы, то потом должно было состояться голосование Думы – и тут тоже не всё ясно. Потом Совет Федерации – и опять большой вопрос. Наконец, подписал бы такой законопроект президент Путин? Я сильно сомневаюсь. Не говоря о том, что, например, государственный канал Russia Today использует настоящих иностранцев, у которых нет российского гражданства, в отличие от меня. Так что, закрыть канал?
– Вы не считаете, что депутат Луговой тоже мог бы принести извинения за свои не вполне корректные, можно даже сказать – хамские, слова?
– Одна из примечательных черт хама заключается в том, что он никогда не приносит извинений.
– Ваша мама – француженка, вы родились во Франции, ребёнком приехали в США, в 19-летнем возрасте попали в СССР, в 1957 году хотели вернуться в Америку, но не уехали из-за женитьбы, в 1991-м всё-таки отправились в Штаты и работали с Филом Донахью, одновременно выпуская в России программы «Времена» и «Мы», в 1997-м вернулись в Россию… Я правильно помню?
– Всё верно.
– Получается, что в СССР – России вы прожили больше лет, чем в США и Франции вместе взятых. Почему же в своей книге «Прощание с иллюзиями» вы пишете, что не чувствуете себя здесь дома?
– В этом-то и парадокс! При всех прочих равных я должен бы чувствовать себя в России дома. Но вот нет. Просто внутри что-то не так. Я всё пытаюсь объяснить… Это ощущение дома – оно складывается из сотен мелких вещей. Для моей мамы, например, Советский Союз не мог оказаться домом. Она выросла в другой среде. И её ничто не устраивало: ни то, как мужчины на неё смотрели, ни то, как разговаривали продавцы, – всё не соответствовало тому, к чему она привыкла. Так вот если взять вот это в качестве отправной точки, то я могу сказать, что у меня – всё то же самое: не так смеются, не та жестикуляция, не так ходят, не так общаются. Не хуже и не лучше, просто – не так. Я не чувствую, что вот это – моё.
– Видимо, это чувствуете не только вы, поэтому в каждую новую «утку» о вашем отъезде из страны как-то все сразу верят. Но что-то ведь вас здесь держит – люди, привязанности?
– Держит меня, конечно, только работа. Есть люди, которых я очень люблю. Ну и что? Я могу жить в Париже, они могут приезжать ко мне в гости, я – к ним в гости. Есть мой дом в Москве, с которым мне было бы жалко расставаться, я люблю свой дом… Но держит меня, конечно, работа. Для меня Россия – страна, где волею судеб я стал довольно известным журналистом. И это страна, в которой моя работа нужна немалому, прямо скажу, количеству людей. И я понимаю, что ни в Америке, ни во Франции работать так же, как здесь, я не смогу. По разным причинам. В том числе – по возрастным. А здесь всё-таки у меня большой стаж, меня люди знают давно, и я нахожусь в совершенно исключительном положении по сравнению со многими моими коллегами.
– А на Россию вы смотрите как бы со стороны – взглядом европейца или американца?
– Чёрт его знает… Думаю, что смотрю взглядом человека, хорошо знающего Россию. Знающего её гораздо лучше, чем американец или европеец. Но всё-таки – чуть-чуть со стороны. Я живу здесь с 1953 года. Больше полувека! Я был везде – целинные земли, что там ещё… Но смотрю на это не так, как на своё. Так получилось. Я очень хотел быть русским. Мечтал: ребята, я такой же, как вы! Мне давали понять: да, ты хороший парень…
– Но чужой.
– Да, ты не наш. И они были правы! Я ужасно с этим не соглашался, спорил, был готов лезть в драку. А потом понял, что они правы. На уровне чувств… Знаете, как у собаки шерсть встаёт на холке: что-то не совсем, запах не тот, не совсем.
– Какой выглядит Россия для хорошо знающего ее человека, но со стороны?
– Есть какие-то вещи сугубо российские, которые, конечно, непохожи ни на что другое. У русских есть какие-то совершенно особые качества, которые меня почти что завораживают. Мне кажется, что люди такими были на заре человечества, в них есть какое-то изначальное любопытство, какая-то звероподобность…
– Неандертальцы…
– Нет. Все-таки когда говорят о человеке «неандерталец», имеют в виду, скорее, грубость, тупость, недоразвитость. Русские совсем не неандертальцы. Но в них сочетается невероятный талант с блоковским «Да, скифы мы! Да, азиаты мы! С раскосыми и жадными очами!». Во всём этом есть что-то очень привлекательное – и в то же время отталкивающее…
– В своей книге вы рисуете не очень симпатичный портрет: «Этот характер, склонный к взлетам восторга и депрессивным падениям, эта сентиментальность в сочетании с жестокостью, это терпение, граничащее с безразличием, это поразительное стремление разрушать и созидать в масштабах совершенно немыслимых, это желание поразить и обрадовать всех криком «угощаю!» – при том, что не останется ни рубля на завтра и не на что будет купить хлеб для собственной семьи, эта звероватость вместе с нежностью, эта любовь гулять, будто в последний раз в жизни, но и жить столь скучно и серо, словно жизнь не закончится никогда, эта покорность судьбе и бесшабашность перед обстоятельствами, это чинопочитание и одновременно высокомерие по отношению к нижестоящим, этот комплекс неполноценности и убежденность в своем превосходстве»…
– Ну… Во всяком случае, я точно смотрю на это не как американец. Американец – он вообще никак не смотрит. Он мало этим интересуется.
– Вот как? А мы-то здесь считаем, что американцы только и думают, как бы нам насолить!
– Они ни о ком не думают, кроме себя самих. Это не хорошо и не плохо. Они только тогда думают о какой-то другой стране, когда эта страна может им угрожать. Вот Советский Союз – это была реальная угроза. Сегодня в какой-то степени – Иран. Хотя он не может угрожать Соединённым Штатам, но всё-таки ядерное оружие. А что Россия? Они не думают ни о России, ни о Франции, ни об Испании. Интереса к окружающему миру у большинства американцев нет.
– А как же Госдеп, который строит нам козни?
– Да-да, Госдеп очень плохой, очень плохой! В моей программе министр культуры, господин Мединский, сказал о разговорах про Госдеп: это – для бабушки из Красноярска, только она ведь не знает, что такое Госдеп. Другое дело, когда одна страна финансирует в другой так называемые некоммерческие организации, то возникает подозрение, что иногда деньги используются не совсем по назначению. И это не лишено основания. Но так делают все, а не только Госдеп. Это – правила игры. Ну, присматривайтесь, боритесь с этим – как все. Но то, что делаем мы…
– Принятые в последнее время законы, это закручивание гаек, – реакция власти на внешнее вмешательство такого условного «госдепа» или ответ на протесты внутри страны?
– По-моему, всё это просто реакция очень неуверенной в себе власти. Она же бьёт по собственной стране! Слава богу, Путин не подписал закон об оскорблении чувств верующих.
– Его отложили.
– Хорошо, но отложили же! При том давлении, какое есть со стороны церкви, всё-таки отложили! Прямо хочется аплодировать.
– Просто это уже перебор.
– Вы думаете, именно это – перебор? А закон о государственной тайне? А митинги? А «антимагнитский» закон? А НКО? Вот я занимался борьбой с ВИЧ. У нас была организация, которая на американские, в частности, деньги разъезжала по стране, выбирая города, где наиболее тяжёлое положение с этим. Мы делали сугубо просветительскую программу о том, что в принципе такое ВИЧ, СПИД, как от этого защищаться, почему это существует. Но кончилось финансирование – и кончилась программа. Кому от этого хуже? Американцам?
– Столько времени прошло с «холодной войны», а Штаты до сих пор вызывают у нас такую острую реакцию. Почему?
– Зачастую наши национальные интересы сталкиваются с интересами Соединённых Штатов. В частности – в тех регионах, которые были когда-то «нашими». И которые ныне «нашими» не являются. Свято место пусто не бывает – и американцы туда проникают. У нас это вызывает совершенно ужасную реакцию. Которая объясняется ещё тем, что мы проиграли «холодную войну». Мы же были великой ядерной державой? А теперь мы кто? Мы по-прежнему ядерные, но уже не великие. И это очень трудно пережить.
– Это комплекс неполноценности?
– Это комплекс, конечно. У нас серьёзный комплекс неполноценности. И тогда надо найти, кто виноват. А кто виноват? Конечно же, американцы, кто ж ещё! И мы только об этом и думаем. Причём думают об этом и люди вполне серьёзные, совсем не дураки.
– Вы принимали участие в митинге на Болотной. В 1991 году вы тоже выступали на митинге во время путча…
– Да, тогда я выступал прямо на площади Дзержинского.
– То есть видели две разновидности наших самых массовых митингов – нынешние и те, в 91-м. Как бы вы определили разницу?
– Митинг в 91-м это был митинг победителей, ничего не испугавшихся. И это был митинг людей, полных надежд: вот теперь-то всё будет так, как мы мечтали. Это не был митинг протеста. А то, что мы имели в этом году, это митинг протеста – и без особой надежды.
– Вы не связываете надежд с этой протестной волной?
– Давайте будем говорить о том, есть ли сейчас вообще надежда у людей. Её нет! Есть статистика: 68 процентов людей – вдумайтесь! – считают, что в 1985 году они жили лучше, чем сегодня. Это должно наводить на очень серьёзные размышления. Мы ведь думали, что человек, когда он говорит, что живёт лучше, имеет в виду: деньги, машина, ресторан, могу поехать куда-то… А выясняется, что «хорошо жить» означает вот что: иметь уверенность в завтрашнем дне, понимать, куда движемся, верить своей власти и чувствовать себя комфортно.
– В 1985 году, я это помню, жилось не так чтобы хорошо.
– Всё было плохо, я-то хорошо помню советское время. И помню, как в Барнауле вставали в 5 часов утра в очередь за чёрным хлебом, а о белом и не думали. Но при этом верили! Верили: ничего, сегодня трудно, зато завтра нашим детям будет лучше. А сегодня люди очень сильно сомневаются, что будет лучше. И начинают уезжать.
– Получается, в 1991 году было будущее…
– Так казалось.
– И всё-таки именно в 1991 году, когда казалось, что есть надежда, вы уехали в США.
– Да, я уехал. Почти сразу после путча. Но потому, что здесь у меня не было работы. Фил Донахью пригласил меня работать в США. И мне было очень любопытно: а могу ли я работать рядом с такой «иконой»? Кроме того, я, конечно, очень хотел в Америку. Это моя страна. И я даже не могу сказать вам, вернулся бы я или нет, если бы не потерял там работу. Но там мне не простили того, что когда-то я был пропагандистом в СССР. И я вернулся вынужденно. В России в это время шли мои программы – я приезжал, записывал. Вернулся в самом начале 1997-го. К этому времени уже всё произошло: журналистика «откинула сандалии».
– Мне казалось, что она сделала это в 2001-м, началом был разгром НТВ.
– Во время президентских выборов 96-го стало понятно, что Ельцин не проходит, его поддерживали 5 процентов против тридцати у Зюганова. И люди, владевшие телевидением, то есть Березовский, Гусинский и прочие, просто приняли решение поднимать рейтинг Ельцина и «мочить» Зюганова. А кто делал это непосредственно? Журналисты. У них было такое задание. Но тогда они уже не журналисты. Пропагандисты, называйте как хотите, но это уже не журналистика. Дальше всё так и покатилось. В это время я вернулся. Но какое-то время ещё можно было работать по-прежнему. Я делал программу «Мы», потом «Времена»…
– Под фотографией со съёмок программы «Времена» 2000 года стоит подпись о том, что это время было для вас счастливым.
– Да, но уже тогда программа начинала подвергаться серьёзному давлению. Потом мы делали её уже без всякого удовольствия. Потом стали испытывать уже и стыд. А потом просто сами её закрыли, потому что невозможно стало её делать. Никто нас не закрывал.
– От программы «Познер» вы ещё испытываете удовольствие?
– Пока в программе мне удаётся делать то, что я хочу. Я могу её делать так, как хочу. Да, я иду на компромисс. А кто и где не идёт на компромиссы, покажите мне?
– Но ведь существует, вы сами как-то говорили, список из шести-семи человек, которых вы никогда не сможете пригласить?
– Да, существует, но это не список. Это существует устно. Я принял это условие. И «список» пока не расширяется. Только я воздержался бы от слова «никогда».
– Вы не пробовали пригласить Путина?
– Конечно, пробовал! Я позвонил Дмитрию Пескову (пресс-секретарь президента. – Прим. авт.) и сказал ему: Путину выгодно прийти на мою программу, он же умеет отвечать на вопросы. Песков обещал с ним поговорить. Через 10 дней перезвонил и сказал: нет, он не придёт.
– И ничего не объяснил?
– Нет. Правда, во время нашего первого телефонного разговора он спросил меня, буду ли я «задирать» Путина, который в таких случаях иногда срывается. Буду, отвечаю, но он же президент, он должен уметь держать удар. У него прекрасная память, он помнит все цифры, все факты, и он острый человек, он умеет сказать наотмашь! Ему Песков доложил. И он отказал. Но я понимаю и его. Он мог рассуждать так: я могу выиграть? Могу. Но я и так в порядке. А могу проиграть? Могу. И на чёрта мне это надо?
– Видя, что вы делаете с людьми, особенно с политиками, в своих программах, не каждый согласится через это пройти.
– Я только задаю вопросы. Я же не спорю, отвечайте – больше ничего не требуется.
– Министр культуры, образованный человек, в вашей программе выглядел так, что вспоминался анекдот из вашей книги – диалог между советским и чешским дипломатами: «Зачем вам в Чехословакии военно-морской министр, у вас же нет моря?» – «Но ведь у вас в СССР есть министр культуры?»
– Мединский мне после программы говорит: что-то очень мало мы с вами о культуре поговорили. Он был очень недоволен… Знаете, параллель такая. После того как у меня была Тина Канделаки, Константин Львович (Эрнст. – Прим. авт.) сказал мне: Владимир Владимирович, вы её «раздели». А я отвечаю: так она сама разделась! Люди же сами приходят. Они понимают, что я буду задавать вопросы. Это моя работа. Была у меня Хиллари Клинтон. Я задавал ей трудные вопросы. Единственный вопрос, в котором она проиграла: почему можно признать независимость Косово, но нельзя признать независимость Абхазии? Вот тут она пришла в замешательство: «Ну… Это наш выбор». Мне же нужен только ответ! Но у людей нет опыта интервью. Если сравнить наших политиков с американскими, то те много опытнее. Они приходят, рассматривая это как пиар. В тех странах, где нет государственного телевидения, власть приходит на программы, чтобы объяснить свои взгляды. А у нас до сих пор такой взгляд: журналист – солдат идеологического фронта, а телевидение – инструмент.
– Мы как-то совсем не говорим о положительных явлениях в нашей жизни. Вот борьба с коррупцией началась: «Оборонсервис», ГЛОНАСС, в Петербурге – «трубная» история. Это вообще что?
– Знаете, в суде присяжные уходят для вынесения вердикта и могут вынести решение очень быстро, а могут совещаться сутками. И в это время о них говорят: «The jury is out». Так вот, the jury is out. Ещё непонятно, куда это всё поведёт: это показуха, это борьба кланов или это всё-таки начало борьбы с коррупцией.
– То есть третий вариант вы тоже допускаете?
– Большинство людей, и я в том числе, считают этот вариант сомнительным. Но я предлагаю не спешить. Давайте посмотрим, как это будет развиваться. И мы поймём, что это. А вдруг?
– А эта наша борьба с коррупцией не может стать национальной идеей? Мы же мучительно ищем национальную идею…
– А что такое вообще национальная идея? Давайте освоим космос. Или высадим человека на Луну. Построим коммунизм – новый мир. Это – да, конечно, очень мощно. Но это не возникает искусственно! Вот вы спросите сегодня француза: какая у вас национальная идея?
– Думаю, удивится.
– Он сильно удивится, скорее всего – расхохочется. Ну, может, отшутится. Не обязательно, что это хорошо. Я не возражаю против того, чтобы в стране было желание чего-то такого добиться на общенациональном уровне. Но это не возникает искусственно.
– Страшно ведь не само по себе желание найти национальную идею, а этот безумный поиск, в ходе которого мы хватаемся даже за футбольный чемпионат.
– Да, это сильная идея… Порой мне кажется, что у людей, которые находятся на командных местах, мозги – как у зайца. Какие-то маленькие такие… Они не смотрят на картину широко и не могут понять, что на самом деле происходит в стране. Говоря иначе – они очень плохие шахматисты.
– Так они и играют с такими же плохими шахматистами!
– С кем это?
– С нами. Нас же держат за болванов, которые не понимают, во что с ними играют.
– Мы не понимаем потому, что у нас нет опыта. Так сложилось, так развивалась наша страна. Но постепенно мы начинаем больше понимать. И это могло бы само по себе стать национальной идеей.
– А религия?
– Они видят в церкви последнюю возможность объединить нацию вокруг чего-то. В принципе, это правильно. Но когда такой патриарх, а за ним – такой шлейф, когда и за иерархами такие шлейфы, надеяться на них нельзя. И серьёзные исследования показывают: при том, сколько об этом кричат, в России верующих – порядка пяти-семи процентов. Люди же не дураки, они всё это чувствуют!
Владимир Познер рассказал в интервью «Фонтанке».
Беседовала Ирина Тумакова, «Фонтанка.ру»
Помните слова “Божественная музыка”, а в английском языке, “К нему приложил палец Бог”. В тех произведениях искусства, которые особо оказали благотворное влияние на человечество, несомнено участвовала Божественная любовь. Сила искусства тогда становится великой, когда в создание произведения участвует Высшая сила – Бог. Если музыка только возбуждает, тревожит нервную систему, нагнетает непонятную энергию в наши душевные закрома – это не та музыка, о которой говорю я. В музыке, которая рождается под водительством Творца мы всегда чувствуем Его присутствие, Его дыхание, Его небесную мудрость, и Его любовь. Только такая музыка приносит очищение человеческой душе. Только такая музыка приближает нас к Божьей Святости. К примеру, когда я слушаю “Аве Мария”, я вижу Крест, я вижу Христа, я приближаюсь к Нему, и в том момент слёзы сами наворачиватся на глаза. Ибо в такие минуты происходит соприкосновение с Богом. Есть хорошая музыка, есть замечательная музыка, а есть музыка, в которой участвовал Бог. Как по непонятной Божьей логике отмечен был избранный народ, так по этой же логики Богом избираются люди, которые становятся проводниками Божьей сущности и необъяснимого небесного счастья. Это другое счастье, неземное, но которое на время дарует нам музыка, посылаем нам Богом.
