Посвящается самому себе
Кусты были сиреневыми, но это была не сирень. Водитель грузовика вылез из кабины и стал внимательно смотреть в небо. Зная, что его никто не видит, он громко и горестно вздохнул. Небо было полностью сиреневым и это оно делало сиреневым весь мир.
В саду старик с отвращением смотрел на стоящее рядом с ним пустое кресло.
– Ты ушла, когда не надо. Когда всё становится сиреневым… Могла бы ещё побыть…
С его носа упала в траву капля. Старик увидел это и высморкался в большой белый платок, который тоже стал сиреневым, но старик этого не заметил.
– Могла бы ещё немного побыть. Так нечестно, мы договаривались уйти по очереди, но я должен был быть первым. Cмотри, какой день сегодня, а я один…. А ты же помнишь, как я обломал в саду теософского общества ветки сирени и привёз тебе и завалил ими полкомнаты… Как ты тогда была изумительно счастлива, и становилась сиреневой, когда свет из окна отражал сирень на твоём лице… Что же это всё было… Наверное, это была сиреневая жизнь…
Старик оглянулся, увидел на дороге остановившийся грузовик и рядом с ним водителя. И грузовик и водитель были сиреневыми.
Зная, что его не услышат, старик тихо запел: «Сиреневый огонь горел в твоём окне…»
Водитель шёл к нему. Старик видел его ноги, они двигались по очереди. Старик удивился, раньше он никогда не думал, что ноги двигаются по очереди. Когда водитель подошёл ближе, старик узнал в нём своего сына. Сын обнял его, от сына пахло соляркой, одеколоном и мексиканскими лепёшками «буритос».
– Я специально взял груз, чтобы проехать через твой штат, папа…
– Хорошо сделал. Старик пожевал губами. – Хочешь перекусить, есть много чего, в холодильнике.
– Нет. Не хочу, папа. Я всё думал: «Вы с мамой по любви поженились?»
– Да кто его знает! Любовь бывает разная. От номера «один» до номера «сто». У меня наверное была под номером «38». Может пива хочешь?
– Нет, не хочу. А что это – «38»?
Старик заёрзал и внимательно посмотрел на сына. Глаза у сына были почти сиреневыми. В его лице он увидел что-то родное, своё значит, и от покойной жены.
– Ах, кто знает что под этими номерами. Это же лотерея, в которой никто никогда не выигрывает. Ну, ладно, вижу у тебя что-то случилось. Ладно, номер «38», это когда у человека есть очень много, но совсем не то, что надо. Понял?
– Да- сказал сын. Понял, это когда того что есть, уже достаточно. А у меня сейчас два с половиной. Франя, жена, убежала с дантистом Эриком Ремом. Ты помнишь, какая она была красивая? Ловкая, гибкая, всегда хотелось её…
– Тогда это не «два с половиной», а «пятьдесят два с половиной»…
– Было много, а сейчас два с половиной…
– Хочешь яблок. Уже спелые.
Они прошли во двор, подошли к деревьям, сын пригнул ветку, оторвал яблоко, с хрустом откусил, сок каплей повис на нижней губе. Челюсти мерно мололи добычу.
– Что теперь будешь делать?
– Хотел убить , но жалко. А всё же как подумаю, что другой её всегда хочет, то снова хочу убить….
– А твоя мать, вот видишь, ушла в небо… Хотя мы договаривались, что я буду первым, но вот, все женщины слова не держат… Я помню тебя на её похоронах, только лица твоего тогда не запомнил… Вы все, дети, приехали, И сыновья. И дочь… Но только дочь плакала… А каким было твоё лицо, не помню…
– Так сколько ты прожил с мамой? 50?
– Пятьдесят …
— И всегда о ней помнил?
– Часто. А самое лучшее время, чтобы помнить, это когда соскучишься, и потом увидеть…
– Ну да, это самое лучшее. Я накоротке. Груз ждут завтра, ещё долго ехать…
– А обедать не хочешь?
– Хочу, но наверное не получится.
– Давай, фиг с ним, успеешь. Я молочную кукурузу сварил, и сосисок немерянно… Сидра припас целый кувшин… Он без кайфа, ну без алкоголя…
– Да понимаю я, что такое без кайфа.
Они сели за стол в саду, старик снял с плиты и открыл две кастрюли. Из кастрюль валил пар.
По очереди положили в пластмассовые тарелки по два кукурузных початка и по три сосиски. В большие чашки старик разлил сидр.
– За что пьём? – спросил он.
Сиреневое уже уплывало из мира. Один глаз старика казался ещё сиреневым, а второй уже стал нормальным, блекло-зеленым. Сын помнил этот цвет с пелёнок.
– За мать, за тебя, за сестру и братьев. И, может, за жизнь?
Старик взбрыкнул рукой.
– А что за неё пить. Она же за нас не пьёт…
Сын посмотрел на его хрящеватый нос.
– Она из нас пьёт…
– Это ты хорошо сказал, – снова взбрыкнул рукой старик. – Жаль, что тебе нельзя, а то бы виски выпили…
– Ты пей, – сказал сын. – Мне не мешает.
Старик встал, сделал несколько шагов в сторону, потом быстро пошёл к дому. Вышел, неся зелёную бутылку. Налил себе в другую чашку, в воздухе разнёсся крепкий можжевеловый запах. Спросил:
– Так за что ещё?
– Больше не за что. За мать и тебя, сестру и братьев.
– А за Юркаса?
Юркас был приёмным сыном. Не любил он их семью. Всех не любил, кроме старика. Юркаса подбили в Афганистане, сгорел в танке.
Сын поглядел далеко, вспомнил неласковые глаза Юркаса.
– Конечно, прости, забыл, и за него пьём, мать его любила.
Старик выпил, сделав три огромных глотка, сын отпил сидр. Потом они молча ели. Хрустела кукуруза, мягко лопались сосиски. Жужжали мухи. Мир давно перестал быть сиреневым, и старик с сыном, и всё остальное приняло обычный цвет.
Сын встал, поднялся и старик, он был чуть пониже сына.
– Интересно – сказал старик. – Уже много лет я не смотрел тебе в глаза, а ты этого не заметил…
– Заметил, – со вздохом произнёс сын. – Ну, давай, посмотрим…
И он стали глядеть друг на друга. Глаза старика потемнели, на одном провисла слеза. Он крутанул головой и подкинул её кверху.
– Ну, хорошо,- сказал старик немного ворчливо, сердясь на свою слабость.
– Поели, теперь тебе в путь. Скоро ты увидишься с сестрой и братьями. Все приедете…
Сын понял. И ничего не сказал. Франя любила его старика. Может быть вернётся, было бы хорошо вместе приехать… Похоронить, отпеть, потом всем собраться за столом. А рядом была бы гибкая Франя… Вот было бы здорово…
Он решился, и спросил:
– Батя, так что же такое жизнь?
Старик опасливо покосился по сторонам, потом подошёл ближе, почти прижался к его уху и прошептал: «Ты никому не говори, но это враг, притворяющийся другом… Называй её нзиж … Тогда она не поймёт, что это мы о ней…»
Сын шёл к грузовику. Старик снова смотрел, как двигались его ноги, по очереди…
– Боже мой, – вздохнул он, – Ты спрятался от меня, а как же тяжко! Я даже не сказал мальчику, что из ста у меня был ноль. А всё из-за того, что Ты спрятался…
Сын высунулся из кабины и помахал старику.
Именно в этот момент сиреневый сноп с неба последний раз покрыл землю. И грузовик, и сын, и старик снова стали сиреневыми. Все, но только на мгновенье…
Старик помахал вслед рукой. Это был тот жест прощания, которым он маленьким прощался с родителями, когда они отвозили его в летний лагерь, и оставляли его, и ему казалось, что это навсегда.
Октябрь 6, 2010 г.
